На двоих

Собрались креатив с паллиативом выпить.

— А вот скажи-ка мне, Креша, — лениво осклабился задолбанный жизнью Паля, прямо на глазах расцветающий от первой, которая чудо как хорошо идёт, — что мне в имени твоём такое несусветное ка-ажица?

Крепенький креатив, с глянцем румянца на лице, светло причмокнул, отправляя в пасть близнеца-огурца, но ничего не ответил, лишь подмигнул, как подъ…бнул.

— И ведь не сказать, что ты родом с Коломны, али Твери… — продолжил Паля, подскуливая голосом в такт своей не очень гожей жизни в целом, но на сейчасний момент хотя бы сносной, — Откуда ж ты взялся, мил-друг?

Креатив смачно хрустнул огурчиком и снова блеснул глазом-алмазом. Затем прожевал солёный овощ и ответил, ухмыльнувшись:

— А хрен его знает.

Паллиатив кисло взгрустнул, потому что из всех видов искусств для него по-прежнему оставалось одно кино… такое разное оно.

Креатив налил по второй — напиток было вспенился от удовольствия, но как-то очень быстро сошёл на полную неподвижность и гладь. Всё-таки водка, подумал креатив, и я, слуга грешный, такие несовместимые между собой, а вот поди ж ты, сосуществуем и даже находим друг в друге какую-то симпатию. Паллиатив угрюмо смотрел туда же, куда и его оппонент и собутыльник, но думал про другое: «Вот как напьюсь сейчас, как напьюсь!»

Затем они чокнулись, выпили, снова похрумкали огурцами, но даже вторая, божественная, лишь прибавила ясности в головах, но ни воспарила пока первого, на букву «к», ни придала энтузиазму второму, на букву «п».

После третьей, наконец какой-то вялый разговор всё-таки начался. Снова кино, снова искусство, снова служение и служба народу… нет, уже не народу, а каким-то аморфным чудищам в обличье народа, которые всегда и везде анонимны, но почему-то выпячиваются на передние планы и их везде видно. После разбора аморфности, чудищности, народности пришло время четвёртой.

Паллиатив поплыл. Креатив замерцал.

Истасканные пьяные сюжеты, вполне ожидаемые повороты повествования, легко зачиняемые обиды и так же легко забываемые из-за удачной шутки, а может и неудачной, но в тему, сизый дым, ленивая форточка, далёкая музыка, прилетевший с ветром мороз.

На теле у креатива, вернее на его членах, появилась испарина — это был первый знак того, что скоро, очень скоро им потребуется вторая бутылка, тем более, что паллиатив уже вздувал по-петушиному грудь и молодецки ковырял вилкой. Размашисто, но пока точно.

— Той убийственной фразы, — шамкал от усердия жевания паллиатив, — я не припоминаю ни у кого. Того гнусного, если не сказать гадкого, сюжетца —- тоже. Так в чём, скажи мне суть? В чём соль?

Креатив задумался. Но не над смыслом пьяной и, очевидно, из какого-то сугубо внутреннего спора паллиатива самого с собой фразы, а над выражением «В чём суть?». Он подумал небрежно, что, если эту фразу вынести в качестве подписи к любой фотографии, то она всегда будет к месту. И сам себя похвалил за эту удачную мысль. Затем он подумал, а какие ещё фразы подойдут, будут универсальны, так же точны и ёмки. И вспомнил лишь одну, похабную, но наоборот — какую подпись нужно придумать к фотографии мужчины и женщины, занимающихся э-э-э… ну скажем непотребством? Да бери любую газету и читай заголовки. Палиндром, едрёна вошь.

Впрочем… креатив очнулся от мыслей, паллиатив раскупоривал вторую бутылку, предварительно разлив остатки на «по пятой». Из чего следовало, что пили «п» и «к» классически, по пол-соточке на брата. В меру интеллигентно, — не по стакану же сразу глушить — но и не слащаво-придурковато, не терзая мудрый напиток недобратием и недопитием.

— Лимон, — пробубнил паллиатив, — который выжат, можно ещё долго сосать во рту и кисло тебе там будет ой как! — И икнул.

Креатив пощёлкал пальцами, посмотрел на вытянутые руки, разлил по шестой. Если вечер удался, то это когда утром у тебя так противно во рту, что ты сразу понимаешь про исключительную ударность и удачность вчерашнего времяпрепровождения. Да, да, Креша, ещё одно понятие, которое двойственно по своей природе, развивает антитезы и противоречит, не до предела, правда, самой логике.

Креатив поднял рюмку, чокнулись, паллиатив был уже пьян первой хмелевой удалью и пока соображал чётко про две вещи: что «сидим» и что «пьём».

— Негласно, — завёл очередную дуду Паля, — мы с тобой два сапога пара, ты — творишь, я — избавляю от синдрома жизненного неуюта.

— Брось! — ответил Креша, — Какие мы, к чёрту, с тобой сапоги. Мы с тобой скорее раздельные матрасы, положенные на двухместную кровать. Нет бы соединить нас в большое целое, ан нет, всегда разделено.

Паллиатив поднял на креатива мутные глаза и вздохнул. После проика, колкого, задористого, как игла дикобраза, он кивнул.

— И всё-таки она вертится! — сказал Паля, ткнув вилкой в закуску и промахнувшись, — Не Земля, а мысль в моей голове. То, что ты якобы придумываешь и даришь людишкам, я, после осознания последними всей нелепости тобой созданного — пытаюсь отлечить. Залечиваю бред, выползающий из тебя якобы сотворённым.

— Ошибаешься, паллиатив, — начал жёстко Креша, — ни ты ничего не лечишь, ни я ничего не творю. Посему и я — якобы креатив, а ты — банальный паллиатив. Бурление жизни всегда проходит в таком сочном многообразии тем, в таком неисчислимом соцветии, созвучии, полифонии, разабракадабрьи, что ни тебе, ни мне нельзя об этом не то что судить, нельзя даже озадачиваться подобной мыслью. — Креатив вздохнул и продолжил. — Я ничего не творю, запомни, я — безумный плагиатор, выдёргивающий самые прогнившие ниточки из ковра вселенной, ты же имеешь дело вообще не с ниточками, а с их запахом. И то, только после того, как они безвозвратно сгниют. В творчестве всё настолько вторично, троично, четверично и так далее, что само креативное начало должно называться простой подтасовкой. Или игрой, кому как на язык ляжет. Большей лжи, чем я — нет. Ты же — даже не ложь, а лжа, рыжа как ржа. Вот такие, брят, дела.

Паллиатив затряс козлино головой, напрашиваясь на шестую, громогласную и послеикотную рюмашечку.

— Не выйдет, Паля, — ещё жёстче сказал Креша, — ничего у нас с тобой не выйдет. Мы скорее пропьём совесть, чем найдём истину. И не в вине дело. Всё дело в другом. Истины не только нет, как нет творчества и креативного начала, её и быть не может, потому что всемерная обусловленность как скорлупа окружает нас, яйцевидных и из яйца рождённых, для того чтобы в этой скорлупе прожить и в ней же и подохнуть. И все поиски идут по вечному кругу: от бессмысленности жизни мы приходим к бессмысленности жизни же, минуя по пути всё: все горки и ямки, все взлёты и падения, все радости и разочарования, все мысли и немысли. И те краткие моменты, в которые нам кажется, что жизнь наполнена несгибаемым, как экватор, смыслом, на самом деле отрыжка после сытного обеда. Импульсы, к примеру, меня, животворящего молодость, до боли напоминают судороги роженицы. Ну и хрен ли толку, если в результате из меня прёт всё та же жижа?! Да и роженица всего лишь выдаёт на гора очередного несчастного скорлупного, яйцеобречённого индивидуума. Так что, пей мы, Паля, не пей, всё без толку. Всё без толку.

Паллиатив выпил. Без тоста. Креатив проследил за расхлябанным кадыком собеседника, усмехнулся.

— Странно получается, о ты с говорящим именем, — начал Паля, распаляясь неизвестно отчего, — очень странно! Твоя лукавая мудрость не может привести нас ни к каким ясным понятиям. Так?

— Точно так. — подтвердил Креша.

— Везде замкнутый круг, бег по ленте Мёбиуса, восхождение по замкнутой на себя спирали, так?

Креатив кивнул.

— И тем не менее никто не вешается, не стреляется, не топится? Так?

— Ну что ты заладил, так, так! - остервенело плеснул в себя Креша водки. - Так-перевертак. Жизнь — это не одно творчество. Есть в жизни счастьи и помимо актов творения. Вот из-за этого-то нетворения, которым и заполнена жизнь любого индивидуума и стоит жить. Потому что, как только ты претендуешь на прерогативу всевышнего — тут тебя и поджидают муки смертные, тоска безумная и разочарование страшное. Правда, в муках этих и может попасться такая крупица счастья, за обладание которой некоторым порой не жалко и жизнь отдать. — Креатив сошёл почти на шёпот и Пале пришлось толкнуть его рукой.

Седьмая рюмка была пропущена в тоске. Она не пошла. Верней, сказала серебристым ручейком, выплеснутым Палей из скорченного в отрыге рта, НЕ ХОЧУ! Креша тоже еле-еле подавил в себе готовую вырваться наружу огненную воду.

Обоим требовалось время; и чтобы прийти в себя, и чтобы напиток русофилов проник во все клетки их вспаренных тел, успокоившись, уравновесив желание выпить ещё и упорное сопротивление организмов яду, слишком быстро овладевшему полем боя.

— Пластинку сменим? — спросил я сам себя, когда и «к» и «п» мне безумно надоели.

И сам себе ответил: «Помнишь тот детский сон про огромную, огнедышащую пасть, которую невозможно ни описАть, ни опИсать, потому что она исходится в таком яростном крике, исторгая из себя безумный, безгласный вопль, стон, ор, жуть и всё это в абсолютной, прохладной тишине? Помнишь?

Это была твоя душа, которая родилась, чтобы кричать и не быть услышанной.»


Словотворчество




Немного рекламы: